Разговор с полотерами:
— Ну, что же скажете, господа, хорошенького?
— Да что скажешь. Все плохо.
— А что, по-вашему, дальше будет?
— А Бог знает, — сказал курчавый. — Мы народ темный... Что мы знаем? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрешь. Народ ослаб... Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов, и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили”.
Разговор, случайно подслушанный по телефону:
— У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
— Немедленно расстрелять.
Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка — и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: “Вставай, подымайся, рабочай народ!”
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: “Сауе гигет”. На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма все видно.
Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая — то интернационал, то “русский национальный подъем”.
“Съезд Советов”. Речь Ленина. О, какое это животное! Читал о стоящих на дне моря трупах, — убитые, утопленные офицеры. А тут “Музыкальная табакерка”.
Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами... У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие.
В кухне у П. солдат, толстомордый... Говорит, что, конечно, социализм сейчас невозможен, но что буржуев все-таки надо перерезать.
ОДЕССА. 1919 г.
12 апреля (старого стиля).
Дом Романовых. День последний

¡Hola! He aquí mi traducción de Vysotski.
Vladímir Vysotski
Te amo ahora, y no lo disfrazo, sino que lo ostento.
Ni «después» ni «antes» en tu lucir me quemo.
A lágrima viva o riéndome, pero ahora te amo.
Nada sé del futuro, no deseo amarte en el pasado.
En el pasado «yo amé» me apena más que una fosa,
Todo lo tierno que está en mí lo traba y desala.
Con todo eso, dijo un poeta ruso más famoso,
«Yo la amé, mi amor tal vez no haya terminado».
Eso se dice de lo abandonado y desflorecido,
Cuando se muestran indulgentes y compadecen,
Y lamentan la aspiración pasada y perdida,
Y hacia «yo te amo» desconfianza sienten.
Te amo hoy y aquí, sin pérdidas ni manchas,
Mi siglo está ahora en el transcurso de su tiempo.
Mi temporada es hoy día, ¡no abriré mis venas!
No ansío el futuro ni con lo que pasó aliento.
Iré a verte hasta encadenado y a nado,
Con pesos en los pies, descabezado.
Cuando te diga «yo te amo», por equivocarte
No me obligues a agregar «y voy a amarte».
Hay mucha amargura en ese «voy a amarte»,
Una falsificada firma, un acceso puesto aparte,
Un veneno. Y como a lo verdadero una bofetada,
Hay dudas de que ahora seas mi amada.
Abundan en tiempos mis sueños franceses,
Do el pasado y el futuro son muy diferentes.
En la picota me han puesto y clavado,
A la barrera lingüística me han llamado.
¡Causa fracasos la diferencia de lenguas!
Mas juntos encontraremos la salida.
¡Te amo en cualesquiera tiempos,
En el futuro y en el pasado que se ha ido!
1973
Владимир Высоцкий
Люблю тебя сейчас, не тайно - напоказ.
Не "после" и не "до" в лучах твоих сгораю.
Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас,
А в прошлом - не хочу, а в будущем - не знаю.
В прошедшем "я любил" - печальнее могил,-
Все нежное во мне бескрылит и стреножит,
Хотя поэт поэтов говорил:
"Я вас любил, любовь еще, быть может..."
Так говорят о брошенном, отцветшем -
И в этом жалость есть и снисходительность,
Как к свергнутому с трона королю.
Есть в этом сожаленье об ушедшем
Стремленьи, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к "я люблю".
Люблю тебя теперь - без пятен, без потерь,
Мой век стоит сейчас - я вен не перережу!
Во время, в продолжение, теперь -
Я прошлым не дышу и будущим не брежу.
Приду и вброд, и вплавь к тебе - хоть обезглавь!-
С цепями на ногах и с гирями по пуду.
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после "я люблю" добавил я "и буду".
Есть горечь в этом "буду", как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступленья, про запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана.
И словно настоящему пощечина, -
Сомненье в том, что "я люблю" сейчас.
Смотрю французский сон с обилием времен,
Где в будущем - не так, и в прошлом - по-другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я - языковому.
Ах, разность в языках! Не положенье - крах!
Но выход мы вдвоем поищем - и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах -
И в будущем, и в прошлом настоящем!