Podés guardar la sartén, Babs, no va a bajar más, no te matés esperando.

Можешь убирать противень, Бэпс, назад ты его не получишь -- и не жди, не убивайся.

Llorá por tu hijo, que a lo mejor se muere, pero no malgastes las lágrimas conmigo.

Лучше поплачь о своем сыне, который, возможно, умирает, только не трать слез на меня.

Emmanuele hablaba todo el tiempo, se dirigía solemnes discursos entre hipo e hipo, amonestaba maternalmente a un Célestin fantasma, inventariaba las sardinas, su cara se encendía a cada chupada del cigarrillo y Oliveira veía las placas de mugre en la frente, los gruesos labios manchados de vino, la vincha triunfal de diosa siria pisoteada por algún ejército enemigo, una cabeza criselefantina revolcada en el polvo, con placas de sangre y mugre pero conservando la diadema eterna a franjas rojas y verdes, la Gran Madre tirada en el polvo y pisoteada por soldados borrachos que se divertían en mear contra los senos mutilados, hasta que el más payaso se arrodillaba entre las aclamaciones de los otros, el falo erecto sobre la diosa caída, masturbándose contra el mármol y dejando que la esperma le entrara por los ojos donde ya las manos de los oficiales habían arrancado las piedras preciosas, en la boca entreabierta que aceptaba la humillación como una última ofrenda antes de rodar al olvido.

Эммануэль говорила без умолку, произносила торжественные речи, прерываемые икотой, серьезно выговаривала призрачному Селестэну, пересчитывала банки с сардинами, и каждый раз, когда Оливейра затягивался, ее лицо освещалось и становились видны слой грязи на лбу, пухлые, перепачканные вином губы и победная повязка на голове, словно у сирийской богини, попранной вражеским войском, хрисоелефантинная голова, низвергнутая в пыль, запятнанная кровью и грязью, однако не потерявшая нетленной зелено-красно-полосатой диадемы, Великая Мать, поверженная в прах и попираемая пьяной солдатней, что ради забавы мочится на ее растерзанные груди, а самый отъявленный паяц, подстрекаемый остальными, опускается возле нее на колени и орошает прекрасный чистый мрамор, заливает ей глазницы, откуда руки офицеров уже выцарапали драгоценные каменья, и полуоткрытый рот, принимающий поругание точно последний дар, перед тем как скатиться в забвение.

No es elegante pero en cambio muestra muy bien lo que le pasa a Horacio.

-- Слово не бог весть какое, однако годится для объяснения того, что происходит с Орасио.

Pero la artista se había puesto a mirarlo y Oliveira vio que estaba llorando.

Но она уже опять смотрела на него, и Оливейра увидел, что Берт Трепа плачет.

Por una puertecita y un corredor tenebroso salieron a la noche del boulevard.

Через низенькую дверцу они вышли в темный коридор, а из него -- на ночной бульвар.

Este párrafo concierne sólo a los derechos respectivos del comprador y del vendedor sobre las mercaderías.

Настоящий пункт относится только к правам на товар в отношениях между покупателем и продавцом.

Lástima, haría falta el amoricidio, por ejemplo, la verdadera luz negra, la antimateria que tanto da que pensar a Gregorovius.»

Жаль, мы знаем, что такое геноцид, но ничего не знаем о любоциде, например, или подлинном черном свете и антиматерии, над которой бы поломал голову Грегоровиус.

Lo que pasó, según ella, fue que el silbato del buque soltó un chorro de vapor a presión al pasar frente al puerto, y dejó ensopados a los que estaban más cerca de la orilla.

По ее словам было так: проходя мимо порта, пароход свистнул, выбросил тугую струю пара и обдал им тех, кто стоял на самом берегу.

Pensó una vez más en la buena suerte de Flora Miguel, que tenía tantas cosas en la vida, y que iba a tener además a Santiago Nasar en la Navidad de ese año.

Она еще раз подумала, как везет этой Флоре Мигель, чего у нее только нет, а на Рождество она получит еще и Сантьяго Насара.