”No hubo manera de hacerle entender nunca que la gente del trópico tenemos el hígado más grande que los gallegos”.

- Невозможно было втолковать ему, что у нас, жителей тропиков, печень вообще гораздо больше, чем у испанцев”.

Sólo los astros saben qué podía estar haciendo toda esa gente en Saint-Cloud, pero así sucedió.

Одним звездам ведомо, что им всем надо было в Сен-Клу, но так случилось.

”Mi madre me había enseñado que nunca se debe hablar de plata delante de la otra gente”, me dijo.

”Мать учила меня никогда не говорить о деньгах при посторонних”, - сказала она мне.

Hace rato que mucha gente sospecha que la vida y los seres vivientes son dos cosas aparte.

Довольно давно существует подозрение, что жизнь и живые существа -- совершенно разные вещи.

”Es cierto me replicó uno, pero fíjese bien que no les ponían nombres de gente sino de flores.

”Верно, - ответили они мне, - но имена им давали не человеческие, а цветочные”.

”La gente lo quiere mucho me decía, porque es honrado y de buen corazón, y el domingo pasado comulgó de rodillas y ayudó a la misa en latín.

”Людям он очень нравится, - писала она мне, - потому что он честный и добрый, в прошлое воскресенье он причащался коленопреклоненным и помогал служить мессу на латыни”.

Mi hermana Margot había ido hasta el puerto caminando por la orilla, y la gente estaba demasiado excitada con la visita del obispo para ocuparse de otras novedades.

Сестра Маргот шла к порту берегом реки, а люди были слишком взбудоражены предстоящим прибытием епископа, чтобы обращать внимание на какие-то другие события.

La gente que regresaba del puerto, alertada por los gritos, empezó a tomar posiciones en la plaza para presenciar el crimen.

Расходившийся из порта народ насторожился, услыхав крики, и стал занимать места на площади, желая увидеть преступление своими глазами.

Oh Argentina, horarios generosos, casa abierta, tiempo para tirar por el techo, todo el futuro por delante, todísimo, vuf, vuf, vuf, pero dentro de los ojos de eso que estaba ahí a tres metros no habría nada, no podía haber nada, vuf, vuf, toda la teoría de la comunicación aniquilada, ni mamá ni papá, ni papa rica ni pipí ni vuf vuf ni nada, solamente rigor mortis y rodeándolo unas gentes que ni siquiera eran salteños y mexicanos para seguir oyendo música, armar el velorio del angelito, salirse como ellos por una punta del ovillo, gentes nunca lo bastante primitivas para superar ese escándalo por aceptación o identificación, ni bastante realizadas como para negar todo escándalo y subsumir one little casualty en, por ejemplo, los tres mil barridos por el tifón Verónica. «Pero todo eso es antropología barata», pensó Oliveira, consciente de algo como un frío en el estómago que lo iba acalambrando.

О Аргентина, двери дома -- настежь, приходи, когда хочешь, хоть в ночь, хоть за полночь, времени -- навалом, все -- впереди, все еще будет, пуф, пуф, пуф, а в глазах этого, что в трех метрах от тебя, наверное, -- ничего, ничего, пуф, пуф, вся теория коммуникаций для него кончилась, не начавшись, ни па-па-па, ни ма-ма-ма, ни пи-пи, ни ка-ка -- ничего, а только трупное окоченение да чужие люди вокруг, даже не уругвайцы или мексиканцы, которые знают, как слушать музыку и устроить бдение у тела невинного младенца, люди, сразу возникающие, стоит ему потянуть за любую нить клубка из воспоминаний, люди не настолько примитивные, чтобы принять и признать своим этот нарушающий все приличия скандал, и не настолько еще состоявшиеся, чтобы отречься от подобных скандальных обстоятельств и отнести к разряду one little casualty, например, три тысячи человек, стертых с лица земли ураганом "Вероника". "Однако все это -- дешевая антропология, -- думал Оливейра, чувствуя, как холодок судорогой сводит желудок.

Pero gentes como él y tantos otros, que se aceptaban a sí mismos (o que se rechazaban pero conociéndose de cerca) entraban en la peor paradoja, la de estar quizá al borde de la otredad y no poder franquearlo.

Но такие люди, как он, да и многие другие, которые принимали себя (или же не принимали, но после того, как узнавали себя как следует), впадали в еще худший парадокс: они подступали к самому краю инаковости, но переступить этого края не могли.